«Be my boy»

[SkatingRPS]

Нашла фик, не могу не поделиться. Разрешение автора на публикацию получено.

Название: «Be my boy»
Автор: lilova_ya
Жанр: по большей части - angst
Пейринг: Вейр/Лайсачек
Герои: Эван, Джонни и все-все-все.
Рейтинг: PG
Описание: Многолетние мытарства Олимпийского чемпиона Лайсачека, а во всём виноват соперник-и-супер-дива-Джонни-Вейр
Предупреждение: слэш, всё вымышлено, а сходства с реальными событиями случайны.



Be My Boy
Олимпийская лихорадка была в самом разгаре - Чехарда с четверным прыжком и пресловутыми транзишенами и программа маскулинизации фигурного катания, затеянная канадцами, расшатывали и без того хрупкое психическое здоровье спортсменов. СМИ, словно кривое зеркало, отражали, искажали и выпячивали творившееся вокруг сумасшествие. Но Эван упорно скупал всю тематическую прессу, увесистая стопка которой, уже занимала весь прикроватный столик.
Эван не видел Джонни уже около месяца с национального чемпионата. За это время многое могло поменяться в мире фигурного катания — тем более накануне Игр, но не в отношении Вейра. Все скрытые тенденции спортивного судейства сложились ещё к началу сезона. И у Джонни не было шансов. Политика и стереотипы их, вообще, мало кому оставляли. Эвану, как и любому профи в фигурном катании, это было ясно, как божий день. И он даже не особо понимал, откуда Джонни, вообще, брал мужество, отправляясь в Ванкувер и зная, что медаль ему не светит.
Но и газеты тоже, не имея понятия или не интересуясь спортивными прогнозами, настолько широко освещали появление Джонни в Олимпийской деревне, что порой даже казалось, что пресса Ванкувера соперничает со съемочной группой его реалити-шоу. Было очевидно, что мир журналов и ТВ живёт по своим законам: про пух лисицы, кокетливо украшающий исхудавшее плечо «самой кровожадной дивы» фигурного катания» и без конца дразнящий «зелёных», про соседство с Танит и гору чемоданов с розовыми свечками, коврами и занавесками, которую Джонни прихватил с собой в Олимпийскую деревню, не писал только ленивый. В одном из журналов Эван нашел немного и про себя. Журналистка упирала на то, что загорелый Эван с гелем на волосах в дизайнерских костюмах от Веры Вонг не так уж далёк от фееричного Джонни Вейра. Эвана удивляло, насколько некоторые журналисты в своей невообразимой паранойе иногда на самом деле угадывали истинное положение вещей. За последнее время Эван и в самом деле старался быть ближе и к оборотной стороне своего спорта, где царствовали бархат и стеклярус, и к Джонни-фэшениста, каким он несомненно был. И пусть иногда это получалось даже странновато. Но когда Эван с тоской и с удовольствием разглядывал свой маникюр, он был уверен, что по крайней мере Вейр бы оценил.
Эван тряхнул ворохом пестрой бумаги и вздохнул, словно вынырнув на поверхность из причудливого, черно-розового, местами чрезмерного, очень живого и пульсирующего страстями мира Джонни Вейра. С одной стороны Эвану казалось даже странным всё это, ведь у него самого за два дня его пребывания в Ванкувере не взяли ни одного внятного интервью. Но в целом это и не смущало, ведь прямо над изголовьем его кровати красовалась надпись «Занимайся своим делом», старательно прилепленная им сразу же по приезду сюда. Эван, в общем-то, и собирался заниматься только своим делом. И он был уверен, что Вейр, наверняка, тоже занимается своим делом — ведь в представлении Эвана розовые кисточки и мех были просто неотделимы от Джонни. И это мирило Эвана со многим и с тем что, последнее его интервью состояло лишь из вопроса, готов ли Эван к старту. Эван был готов - как никогда ещё и по всем фронтам. Отличная физическая форма как следует подкреплялась высоким рейтингом и тщательной политической наработкой Американской федерации.
Эван сидел на кровати, отражаясь в зеркале под углом и наблюдая себя будто со стороны. И опять ему казалось, что всё идёт по кругу. Даже комната слишком уж напоминала все вместе взятые номера, в которых он останавливался. Год за годом, зеркало за зеркалом - менялось только отражение. А ведь казалось, что ещё совсем недавно на стеклянной поверхности отражался совсем другой Эван. «Солнечный» - Эван даже улыбнулся, вспомнив это определение, данное ему несколько лет назад.
Как трансформер из любимого в детстве комикса — в угоду многим вещам он менял себя — и внешность, и нутро, да так, что сейчас уже с трудом отличал — какие изменения он делал по собственному побуждению, а какие из необходимости. С тех пор, вообще, всё изменилось. Ведь и Джонни теперь был совершенно другим — порой до неузнаваемости. Эван не раз думал, что и как поменял в себе Джонни, и какие на то были причины. Или всё это уже сидело в нём с самого начала?
Не то, чтобы Эван тоже жаждал всех этих кисточек и боа, нет, но с теперешним Вейром у него были свои отношения. И хотя такой — самолюбующийся, дерзкий и игривый, словно кошка - Джонни скорее повергал в смятение и даже пугал, иногда Эвану становилось невмоготу от желания просто схватить Джонни в охапку словно куклу, слизывая краску с разукрашенной скулы. Вместе с тем, довольно часто Эвану случалось заметить, как вдруг сквозь весь этот забойный образ и чрезмерный макияж Джонни проглядывало всё то же выражение лица, как раньше — утомленное, задумчивое, даже наивное. Вообще, память подсовывала Эвану всегда именно такого Джонни - беззащитного и естесственного. Пожалуй, с этим-то Джонни ему и было комфорнее всего. Когда он задумывался о том, какой же Вейр на самом деле, когда остается наедине с собой, без мишуры и дерзкого образа на показ, память уносила в воспоминания ранней юности. Наверно, там-то и таился настоящий Джонни без вычурной обёртки.
Джонни, каким его впервые на предварительных прокатах увидел Эван, тогда и в голову бы не пришло назвать ярким или фееричным - короткостриженного мальчишку с лисьими глазками, в шарфе с бахрамушкой и странных меховых варежках. И хотя уже тогда все отмечали его исключительный талант, не это было удивительным. Трудно было объяснить, но с первых же минут Джонни, раскатывающийся в противоположном углу — сосредоточенный, погруженный в себя, и по-балетному вскидывающий руки в так мелодии, не просто привлёк, а захватил всё внимание Эвана. И к концу тренировки Эван, уже и вовсе перекочевав в тот же угол, стоял у бортика и, забыв о всяких приличиях, наблюдал, как мама укутывает Джонни в пуховый платок. А Джонни, молча кивая головой на мамины увещевания и прижимаясь щекой к мягкой пуховой ткани, искоса поглядывал на Эвана. И хотя они тогда и словом не обмолвились, Эвану показалось, будто вместе с их встретившимися взглядам установился какой-то невидимый, бессловесный контакт. Поначалу для Эвана, на каждой тренировке теперь всегда оказывавшемуся неподалёку от Джонни, общение казалось даже чем-то избыточным. Ведь он итак, словно черпал для себя информацию с лихвой, даже просто наблюдая за Джонни с трибуны. А было столько всего - Джонни смеялся, огорчался, пил воду из бутылки, поправлял одежду, не говоря уже о всей невероятной пластике его катания. Иногда Джонни вдруг резко оборачивался в сторону Эвана, оглядывая трибуны и словно выискивая глазами невидимый, но ощущаемый источник беспокойства. И только на третий день Эван стал подбираться ближе – вдруг стало дико интересно, что же это за Джонни, о чем он говорит с мамой, тренером, с людьми вокруг. Но поводов к общению особо не прибавилось, даже когда их представили друг другу, только так — привет, да пока. Да и Джонни не казался особо разговорчивым, за исключением посиделок в кафешке катка, куда он всегда спускался после тренировки. И Эван, сидя неподалёку, всегда старался вслушиваться в такую болтавню об обычных вещах, которую немного отстраненный на льду Вейр вдруг выкладывал пачками подружкам, потягивая коктейль через трубочку, словно этот шейк из молока и сока развязывал ему язык. Уже тогда Эвану хотелось разузнать абсолютно всё: чем живёт Джонни, что любит, а что непереносит, какую музыку слушает, в какой кинотеатр ходит и что любит на завтрак. И так хотелось рассмотреть поближе, как он смеётся и закрывает глаза руками, склоняет голову на бок, отвечая на вопрос, и как вздыхая, припадает к плечу Кэрри - просто так, погруженный в свои мысли. Но в этот тесный коктейльный кружок было не так легко попасть. Эван, даже если и садился где-то совсем рядом, никогда не участвовал в таких беседах. Его не прогоняли и ладно - ведь мог же кто-то в конце концов просто послушать да поглазеть. Необъяснимо, но разглядывая Джонни, Эван сам себе казался каким-то совсем обычным что ли. У Эвана в Напервилле - в его привычной жизни, в обычном городке - и знакомых-то таких, как Джонни, даже близко не было. А из друзей фигурное катание и вовсе никого не волновало. Но даже это не давало достаточных объяснений - как ни крути, но всё было в Джонни каким-то другим — как если бы у него там, в Делавере, и лёд был не такой, и арахисовое масло на завтрак другое, и кола с жевачкой, и магазины, и кинотеатры. Ведь не мог же быть Вейр просто не такой сам по себе. А по возвращении домой Эвану вдруг перестало хватать радости от любимых вещей и привычных занятий, и когда лето совсем стало клониться к концу, а под ногами зашуршали опавшие листья, нетерпение Эвана уже набрало обороты.
И где-то за месяц до соревнований Эван упросил бабушку заехать в этот Делавер — якобы посмотреть каток. Эван тогда долго бродил вдоль бортика ледовой арены, и сидя в кафе катка, смотрел на оранжевый пластик пустующих столиков, на деревья с облетающей листвой из окна кафе, чёртово колесо где-то вдалеке за парком и на высокие гранитные ступени у входа. А потом Эван спускался по ним и думал, как Джонни, вот так вот, тоже каждый день поднимается и спускается, смотрит в это окно на гнущиеся ветки — и во всем угадывался Вейр. Нет, самого Джонни Эван так тогда и не встретил — был поздний вечер субботы. В кафе и вовсе лишь задержавшиеся мальчишки в тяжелых ботинках и растянутых футболках в самом углу доигрывали в настольный хоккей. Трудно описать, что это были за впечатления, - отдалённо они были сравнимы с первым походом в Диснейленд, но это было совсем по-другому - будто Эван побывал в параллельном мире. Таком, какого в мире Диснея отродясь и не было. И сестре приходилось потом ещё месяц выслушивать снова и снова и про серые ступени, и про деревья, гнущие ветви от ветра. Лаура недоумевала и через пять минут выслушивания одной и той же истории про поездку в Дэлавер морщила нос и вяло повторяла «Ну хватит, Эван». Ей было и невдомёк, что в голове Эвана эти ступени входили просто в какой-то умопомрачительный контраст с Джонни, а в линиях ветвей Эван напротив угадывал движения и силуэт самого Джонни.
На следующих же соревнованиях, сидя в баре ледового дворца Эван обронил, что был в Делавере - тогда Джонни, склонив голову и заинтересованно выждав секунду, спросил: «Правда? А ты видел нашу кафешку, а хоккеистов, а...?» И тогда-то Эван и стал полноправным участником этих посиделок с кружкой кофейного напитка и узнал то, что хотел: и про завтрак, и про киношки, и музыку, от которой у Джонни захватывало дух и многое другое. А ещё Джонни положил голову на плечо Эвану - на пару секунд. И хорошо, что это были лишь какие-то мгновения — потому что Эвану показалось, что в эти секунды он не мог даже дышать.
Потом уже, через пару лет, Эван уже многое понял. Окончательно - и про Джонни, и главное, про себя. На чемпионате в Софии всплыла история про Стэфана и Джереми. Застигли их в неудобный момент за определенным занятием. И хотя потом ещё неделю все судачили о них вполголоса, казалось, никого это, кроме Эвана, не поражало. Тогда же - в окружении дурацкого серого кафеля в неудобной душевой кабинке софийской гостиницы Эван разрядил себя дважды, не в силах больше сдерживаться и без конца вспоминая Вейра, обыгравшего его на несколько баллов, мокрого и со сбитым дыханием, едва вылетевшего с арены и сразу же после объявления оценок прижавшегося к Эвану, чтобы подскочивший репортёр смог сделать первые снимки победителей.
А совсем скоро в следующем сезоне у Эвана случился первый раз, оставивший в самом Эване очень спорное, странное ощущение чего-то, сводившего с ума от одного воспоминания и будоражащего до колик в животе, и в то же время в высшей мере постыдного и запретного. Чего-то, в чем Эван и сам не был уверен до конца.
Следующий сезон по трудности превзошел вообще все предыдущие годы, что Эван посвятил фигурному катанию. Превозмогая последствия травмы и переупрямив мать, всерьёз обеспокоенную здоровьем сына, перспективы которого, к тому же, по давнему мнению тренера, в этом спорте представлялись туманными, Эван вновь примкнул к списку соревновавшихся на турнире в Спокане. Ступив на территорию ледового дворца и идя по длинным коридорам с коньками наперевес, Эван испытал волнение человека, разлученного на время со своей страстью и, наконец, вновь её обретшего. А когда на разминке он стал всматриваться в лица соперников, понял, что ожидание встречи с Джонни оказалось не менее волнительным, чем сами соревнования.
Рассмотрел Джонни он только после проката короткой, когда все дожидались автобуса. Эван увидел Вейра в компании ребят, изменившегося за полтора года, вытянувшегося, похудевшего, с русыми кудрями, обрамлявшими гладкий лоб. Джонни кокетничал, улыбался, болтал - и в то же время - заметив какую дистанцию держит Джонни даже с ребятами, Эван так и не решился подойти. Он долго стоял возле кучи чемоданов, переминаясь с ноги на ногу, пока Джонни сам не облегчил ситуацию, завидев его и помахав ему рукой. От дистанции не осталось и следа. Через секунду Джонни уже привставал на цыпочки, пытаясь дотянуться до макушки Эвана и повторяя: «Это невероятно, Лайсачек, какой ты стал совсем...», словно он только сейчас заметил, какой Эван вымахал.
А уже на следующий день в ожидании фуршета они болтали в номере Эвана, часа два или больше — обо всем на свете, вспоминая с улыбкой сложности прошедших сезонов, перебирая все новости и сплетни, имевшие место за последние полтора года. И Джонни даже приглушал голос, как будто кто-то мог его подслушать, когда рассказывал Эвану особенно пикантные моменты. Эван больше слушал, и может быть эти скольские моменты из уст Джонни, а может сама интимность их уединения на него так действовала. Но когда он в очередной раз заметил, как взгляд Джонни застревает на его груди в расстегнутом вороте рубашки и то, как Джонни потом поспешно отвёл глаза, в тот момент Эван даже приподнялся, желая скрыть своё стеснение и возникшую неловкость. И тогда же Эвану показалось, что эта заминка, эти молчаливые секунды, были как один из тех моментов в кино — когда вдруг что-то особенное и малообъяснимое случается между героями. И тогда Эван одним порывом оперевшись коленом на кровать рядом с Джонни, чмокнул его в губы. Джонни в попытке оттолнуть Эвана двумя руками только совсем завалился навзничь на покрывало. Словно подчиняясь некому инстинкту, Эван тут же подмял его под себя, а желание разом вдарило в голову. И хотя руки Джонни упирались ему в грудь, это вялое сопротивление не трудно было побороть, а тепло от ладоней Джонни отдавало напряжением внизу живота. И это было совсем не так, как в его первый раз с Тимом год назад. Эвану было с чем сравнивать. Джонни тогда удалось выбраться из-под Эвана и отскочить к окну. Запыхавшийся, покрасневший Джонни не казался разозленным или напуганным, скорее изумленным и растерянным. Эвану и оставалось-то либо сейчас же извиниться, либо продолжать. Поднявшись, раскрыв ладони и пожимая плечами он нерешительно шагнул к Джонни, и осторожно взяв его за руку, потянул на себя. Покорность, с которой Джонни вдруг поддался и прильнул к нему, оказалась такой неожиданной и пьянящей. Эван обхватив его обеими руками, прижал к себе, уже не встречая ни тени сопротивления. Эван чувствовал прикосновение губ Джонни на своей груди, и сам не верил своим ощущениям. Прижимая голову Джонни к своей груди, Эван запустил руку в волосы, нарушив порядок джонниных завитушек. От желания ещё сильнее прижать к себе всего Джонни без остатка, закрыть, накрыть собою и никогда не отпускать, становилось тяжело дышать. И Эван тыкаясь без разбору раскрытым ртом в висок, ухо, скулу Джонни, норовил поймать губы, но Джонни прятал лицо в складках его рубашки. И лишь рукой потянув за кудри и закинув голову Джонни назад Эван добрался до его губ. Накинулся на него, вцеловываясь в рот Джонни как голодный, второпях, ещё больше запутавая пальцы в уложенных локонах и словно боясь, что Джонни может передумать и уйти. Подавшись назад, Эван присел на край подоконника между шторкой и ночником, который тут же повалился на пол, погрузив комнату в приятный полумрак, и притянул Джонни за талию к себе между разведенных колен. Джонни обнимал его в ответ, прерывисто дыша и прижимаясь лицом к его плечу, а Эван шарил руками по телу Джонни, гладил по спине, вверх и вниз по пояснице, норовил ниже, под штаны, но неэластичная ткань брюк никак не давала этого сделать, хоть Джонни и прогибал поясницу под рукой Эвана, вжимаясь животом в его живот. Эван не решался расстегнуть брюки Джонни вот так вот сразу, а сам Джонни почему-то этого не делал. В конце концов пуговица не выдержала, и просто оторвавшись, дала Эвану чуть больше свободы в исследовании тела Джонни. Тот лишь вздрогнул и совсем затаился, когда рука Эвана заскользила между округлостями его ягодиц. В тот же самый момент в комнату постучали. Это были Бэн и Танит. В совершенном замешательстве Эван медлил, и так и не открыв, а лишь подойдя к двери, процедил сквозь зубы, что сейчас спустится. И было слышно, как Танит стучит в соседнюю дверь к Джонни, который, само собой, так и не отозвался. Ситуация вообще никуда не годилась, времени на раздумья не было, и они спустились к автобусу практически сразу — Джонни, всклокоченный, с пуговицей в зажатом кулаке и обиженным выражением лица, и Эван, разозленный до предела. Бэн и Танит были напрочь сбиты с толку и не знали, что и думать. И как Танит потом спустя какое-то время призналась, все тогда решили, что Эван и Джонни подрались или типа того.
На вечеринке Эван переваривал случившееся за столиком в противоположном от Джонни углу зала. И там-то Эван и узнал про Джонни новость, совершенно его поразившую и обескуражевшую. Все только и обсуждали, как Джонни всё время разговаривая по телефону, приглушал голос до шепотота или и вовсе уходил в дальний угол. Оказалось, шептал и прятался Джонни, потому что ему не нужны были свидетели, ведь в разговорах с любовником обычно свидетели не нужны. Тем более, если твой любовник - парень Дрю из твоей же сборной. А светился и смущался Джонни, как оказалось, потому что был, можно сказать, ещё самый что ни на есть медовый месяц. Весь тот вечер Эван так и просидел на стуле за праздничным столом, придавленный тяжелой смесью ревности, уязвлённости и растерянности, и выслушивая все подробности этой новой сплетни.
Через месяц на сборах Эван рассмотрел этого Дрю — улыбчивый, модный, он держался самодостаточно и даже надменно. Эван злился на себя за то, что не мог глаз отвести от угла, где секретничали Джонни и Дрю. Джонни кокетничал, смеялся, и опуская глаза, иногда брал Дрю за руку. И Эван был поражен, что они делали это так открыто. Ему ужасно хотелось оказаться с Джонни опять один на один. Но всё время вне льда Джонни теперь проводил с Дрю. А Эван робел даже приблизиться к ним двоим. Оставалось только с тоской наблюдать их со стороны. И хотя случай оказаться с Джонии наедине всё-таки представился, всё вышло вообще наоборот - у Эвана тогда словно ком в горле застрял, и разговор совсем не пошел.
- Ну что, Эван? Что ты на нас пялишься всю дорогу? - спросил Джонни с места в карьер, едва за ними двумя закрылась дверь.
- А не надо так... так выставляться....
- Эван, знаешь, отстань. Не твоё дело, вообще.
И Джонни ушел — резко развернувшись - так, что скрипнула подошва кроссовок, махнув шарфом и обдав Эвана запахом своего цветочного одеколона. Эван остался стоять словно пьяный - и от запаха Джонни, и от того количества адреналина, разом вылившегося ему в вены и пылавшего теперь на его шеках. От того, чтобы не кинуться следом, не вернуть Джонни, не догнать и не прижать его к себе, Эвана удержало только то, что кто-то мог это увидеть.
А вот от Тима Эван сам шарахался как от чумы. Внимание Тима так напрягало, что Эван готов был под землю провалиться. Еще ему с ужасом мерещилось, что кто-то может заподозрить и всё узнать, как узнали про Дрю с Джонни. И когда Тиму удалось-таки затащить Эвана к себе в номер, Тим долго уговаривал его не психовать на пустом месте и не напрягаться так, уверяя, что в таких делах любой напряг только скорее всем всё выдаст. В тот раз, последний, Эван уже не позволил обращаться с собой, как в первый раз, и Тим, примерно понимая, в чем дело, и доведя Эвана до грани возбуждения, позволил Эвану быть сверху.
Но уже тогда Эван, дошедший за время сборов практически до нервного истощения, был готов на что угодно, чтобы с Тимом больше не встречаться и даже назвал ему неправильный номер своего мобильника, который Тим, по всей видимости, опробовал в тот же вечер, потому что больше Эвана не тревожил и не донимал своим вниманием, и лишь через пару дней, когда все стали разъезжаться, Тим, прощаясь, потрепал Эвана по голове и сказал:
- Пока, Лайсачек... и не бойся ты так.
- Я не боюсь, мне просто это не надо.
- Ну...называй это, как хочешь.
Это был последний раз, когда они болтали с Тимом подобным образом, да и вообще были просто вдвоем наедине. А Джонни...

За Вейром Эван теперь наблюдал издалека. И так, наверное, было комфортней, потому что сам Джонни, как казалось Эвану, сторонился его, а если оказывался рядом, в момент делался высокомерным и насмешливым, что Эван едва ли выносил, а на лице Джонни сразу появлялась эта скучающая надменная гримасска. В присутствии Джонни даже в большой компаниии Эван совсем замолкал и лишь наблюдал. Молчание Эвана, казалось , наоборот подстёгивало Джонни - он становился только разговорчивее и язвительнее. И всё же цепкий взгляд Эвана иногда выхватывал моменты, когда Джонни вдруг с сосредоточенно-задумчивым видом выпадал из реальности. В эти моменты Эвану невероятно хотелось, чтобы Джонни думал о нём. Ведь сам он часто, даже слишком, размышлял — а как там Джонни? - вспоминает ли он тот случай в Спокане, и понравилось ли ему? Эван склонялся к тому, что Джонни не помнит или по крайней мере не вспоминает. К тому же Эвану многое хорошо было известно о Джонни. И хотя это была тайна, то и дело в разговорах можно было услышать самые новые подробности: и девушки сочувствовали, а парни посмеивались над тем, что Джонни мотается в Бостон чуть ли не каждую неделю и «кажется, влюблен в Дрю по самые уши». И что «даже их мамы общаются». Все были убеждены, что этот роман держался на отчаянной самотверженной инициативе Джонни. И хотя Дрю в разговорах с друзьями называл Джонни своей шальной пассией, почему-то все были уверены, что сам Дрю не был настолько же втрескавшимся в Джонни, ведь он, как поговаривали ребята с катка в Бостоне, повсюду таскался с Роббом — и на ужин, и в бильярдную, и в кинозал. И Робб исчезал из поля зрения, только когда внезапно объявлялся Вейр. А Эвану, после всех сплетен, раз за разом обраставших деталями, часто было не уснуть. Вечера напролёт Эван смотрел на дверь своей спальни, фантазируя, как Джонни вдруг приезжает к нему в Калифорнию, прямо после неудачного визита в Бостон, как Джонни, откинувший иронию, улыбку и браваду и словно сложивший всё своё оружие, стучится в дверь, несчастный и податливый, и со склонённой головой, как тогда в Спокане.
А вообще, Эван находил все эти разговоры про Дрю какими-то унизительными, и коробил даже сам факт того, что Джонни, будучи тогда лучшим одиночником Штатов, позволял всем судачить про свои поездки в Бостон и про Дрю, который и не влюблён, наверно, даже в Джонни. И Эван подумывал, что если бы у него было что-то с Джонни, он бы никогда не позволил выставлять это вот так вот напоказ и на всеобщее осмеяние. Ведь людская молва никогда не щадит. Эван это всегда знал и всегда держал свою жизнь, свои увлечения, даже свой спорт закрытыми от любопытствующих глаз и ушей своих однокашников, друзей и даже родителей.
А ещё Эван завидовал этому Дрю. И злился на него так, что как-то даже не сдержался и продемонстрировал это на очередных соревнованиях. Эта немотивированная агрессия тогда изрядно удивила всех присутствовавших, ведь парник Дрю даже не был соперником Эвану. Все сразу решили, что дело в Джонни, которого Эван безуспешно пытался обыграть уже второй год, «а Дрю с Джонни, ну вы знаете». Эван тогда решил, что лучше уж так, и ему повезло, что вся это кучка сплетников пришла только к такому выводу. Эван, конечно, хотел обыграть Джонни на национальном чемпионате, но, честно, не особо понимал всеобщего ажиотажа вокруг национальных чемпионатов, ведь куда важнее было стать мировым призёром. А в этом Эван продвигался медленными, но уверенным шагами.
И неизвестно, как бы всё сложилось, и о ком бы думал Эван потом, даже спустя годы, с пугающим постоянством. Если бы не изменение, которое случилось внезапно, и в общем-то уже в тот момент, когда Эван откровенно подотчаялся насчет Вейра даже в своих самых откровенных фантазиях.
А началось всё с внезапного, как показалось тогда Эвану, изменения в самом Джонни.
Едва закончился Олимпийский сезон и началось всемя гала-шоу и ледовых туров, в один из которых отправился и Лайсачек. Когда Эван прибыл с чемоданом к месту сбора, Джонни уже толкался вместе с остальными участниками на узком тротуаре возле автобуса. И хватило одного взгляда, чтобы заметить, что случилась в Джонни какая-то разительная перемена – словно кроме новой прически, загара и подкрученных ресниц добавилось что-то ещё. Держался он как-то особенно уверенно, вскидывал голову, небрежно пережевывая жевачку, и подолгу смотрел на всех с улыбкой на губах. Такой же участи не избежал и Лайсачек. И когда Эван уставился на него в ответ, тот лишь подернул бровью, будто сделав для себя какие-то выводы. Эван был готов поклясться, что ещё буквально два месяца назад Джонни таким не был, и ища подкрепления своих мыслей и догадок, Эван даже оглянулся вокруг на остальных ребят, не вызывал ли у остальных Вейр такой же озадаченности. Но все были заняты сборами. Танит и вовсе обняла Джонни и принялась болтать с ним, как ни в чем не бывало. А ведь казалось, Джонни даже смеялся по-другому.
Когда рассаживались в автобусе, кто-то, завидев Джонни, выкрикнул «эй, лебедь!» и все замеялись. И Джонни тогда, подыграв, вскинул руку вверх, словно крыло и плавно крутанувшись на ноге опустился на сидение рядом с Лайсачеком. Эван от неожиданности и удивления даже не смог сказать банальное «привет», лишь наблюдал краем глаза, как Джонни устроился поудобней, и блеснув отполированным ногтем, засунул в ухо наушник. Так они и доехали до места назначения - Эван, наблюдавший Джонни в отражении окна, и Джонни, почти сразу закрывший глаза и не выказавший ни малейшего интереса к попутчику.
Ещё больше удивило, когда вечером по пути в отель всё повторилось, - опять и плейер с наушниками и закрытые глаза, и опять Эван мог наблюдать тающие очертания Джонни в отражении стекла, плечом к плечу ощущать его близость, от которой так отвык, близость, скорее и небывшую никогда привычной, но лишь бесконечное количество раз воображаемой. Через проход, растянувшись на оба сидения и накрывшись пледом, лежал Плющенко и, очевидно, досматривал сны, пропущенные из-за слишком раннего подъёма. И тогда Эван накрыл ладонью руку Джонни. Джонни лишь на секунду приподнял веки, но руку не отдернул. И тогда выждав момент, Эван стал осторожно поглаживать пальцами джоннину руку, а потом осмелев, сжимать его ладошку, развигать его пальцы своими. Джонни так и сидел не шевелясь с закрытыми глазами, и только, как казалось Эвану, тихонько вздыхал, когда пальцы Эвана придумывали новую ласку.
А вечером, когда все, наконец, смогли перевести дух с дороги, поужинали и устало развалившись за столами, болтали о всякой ерунде, Джонни самым первым поднялся и пошел в номер. Через минуту, даже не особо задумываясь почему, Лайсачек проследовал за ним. Дверь номера отворилась сразу же, едва Эван успел коснуться её костяшкой пальца, будто Джонни дожидался его у входа. Подвинув в сторону свой огромный, ещё нераспакованный чемодан, Джонни молча впустил Эвана внутрь и закрыл дверь на ключ. О том, что в номере теперь кто-то живёт напоминала только бутылка сидра и пачка лёгких сигарет, странным образом красовавшиеся на столике у кровати.
«Куришь?», - спросил Эван не удивившись, а просто потому нужно было что-то сказать.
«Неа, но могу, я — совершеннолетний»
На этом вопросы у Эвана кончились. И поскольку о чем ещё нужно расспрашивать в таких ситуациях, Эван понятия не имел, он взял бутыль в руку и спросил: «Будешь?». Джонни, усмехнувшись, кивнул и тут же скрылся в проёме ванной комнаты. Откупорив бутылку и заполнив золотистой жидкостью пару бокалов, в ожидании Джонни Эван скинул кроссовки и поудобней уселся на кровать. С трудом пытаясь проглотить кисло-сладкий напиток, Эван почувствовал, как взволнован, да что там, просто сбит с толку от стремительности и однозначности происходящего. Ведь он никогда и подумать не мог, что с Вейром всё могло бы происходить подобным образом - настолько просто и даже без всяких мучительно неловких разговоров.
Джонни появился минут через десять в неплотно запахнутом махровом халате и влажными волосами, заглаженным назад, и обвёл Эвана критичным взглядом сверху вниз. Отчего Эвану в джинсах и свитере сделалось совсем неловко, что он даже спустил ноги на пол. Джонни, будто на этом, позабыв об Эване, тоже пригубил свой бокал, обошел кровать, задернул портьеры, вернулся к тумбочке, в задумчивости повертел пальцами пачку сигарет и присел на край кровати спиной к Эвану. Эван молчал и лишь как ступоре наблюдал за передвижениями Джонни по комнате. И когда немая пауза совсем уж затянулась, Джонни отставив бокал на тумбочку и глядя на Эвана через отражение в зеркале, цыкнул языком и протянул: «Нууу».
От этого «Нууу» у Эвана заколотилось сердце и задрожали руки. Он придвинулся к Джонни сзади и поглядывая на него через зеркало, осторожно стал стягивать халат с плечей вниз, пока, наконец не обнажились затылок и лопатки. Эван выждал секунду, словно соблюдая определенный порядок для каждого действия, и придерживая Джонни за плечи прильнул раскрытым губами и языком к влажному затылку Джонни, отчего голова Джонни тут же склонилась набок, а из груди вырвался вздох. А дальше Эван уже не волновался, а вылизывая языком шею Джонни в торопях расстёгивал свою одежду, а потом навалившись на совершенно обмякшего Джонни принялся делать то, о чем фантазировал до этого столько времени. Тихие вздохи Джонни только подтверждали то, что в жизни всё более ошеломляюще. Эван как Колумб продвигался дальше по телу Джонни, изгиб за изгибом — с осторожностью и благоговением пробовал пальцами, касался губами. И едва добравшись до члена Джонни, к волнительному удивлению необрезанного, и вовсе не помня себя, жадно обхватив его ртом, Эван с тревогой понял, что уже слишком близок к тому, чтобы кончить. И будто уловив это его намерение, Джонни отодвивнулся, подтянул Эвана наверх и удерживая его на расстоянии от себя, дал Эвану немного прийти в себя. Как выглядел сам в этот момент Эван даже и не думал, но от вида Джонни просто сносило крышу: с сумасшедшими зрачками в пол радужки, раскрытым ртом и проступившим румянцем на щеках. И Эван сам опять потянулся к этим распахнутым губам, стягивая с себя джинсы в самый низ и теперь ощущая наготу Джонни уже всем телом. А дальше сбились все сценарии и началась импровизация, диктуемая лишь желанием и ощущениями. Эван просто задыхался оттого, что Вейр, высокомерный и язвительный по жизни, позволял сейчас делать с собой абсолютно всё, да так, как Эвану только могло прийти на ум. И от вида Джонни, распластавшегося на подушках, довольного, уставшего и с трудом восстанавливающего дыхание пьянило ещё больше.

А на следующий день, после репетиции, Джонни, снова совсем изменившийся, с влажным лихорадочным блеском в глазах уже сообщал репортёру, что Америка прекрасна, а Ледовый тур восхитителен и о том, как он сам мечтает походить на Эвана Лайсачека. «Эван солнечный, - говорил Джонни с осторожной улыбкой, пряча за ресницами зелёные глаза, - «Эван легко выражает в катании свой внутренний мир, у меня так пока не получается, но я способный.» В тот момент Эвану казалось, будто все солнца этого мира обратили на него свои лучи. Эван тогда долго смотрел на себя в зеркало — не то чтобы ему не нравилась его внешность... Но Эван раньше никогда не считал её солнечной. Этот вечер Эван провел один, напрасно прождав от Джонни хоть какого-то знака. Но тур продолжался и на следующий день Джонни сам постучался к Эвану.
Это был просто какой-то запредельный адреналин — по расписанию тура жить каждый день практически бок о бок с Вейром и в ежедневном томлении ждать, наблюдать его рядом с собой — на представлениях и репетициях, болтать, словно так и было всегда — и не было трёх лет перерыва — сидеть рядом в самолёте,​ подставляя плечо задремавшему Джонни, украдкой от остальных брать его за руку, когда заблагорассудится, и без всякого напряга глядеть на переодевающегося Вейра в раздевалке, и самое главное, быть убежденным, что теперь-то уж Джонни, по своему обыкновению иногда погружавшийся в глубокую задумчивость - уж теперь-то он, наверняка, думает и об Эване.
Эван первым после шоу нёсся к себе в комнату, чтобы быть готовым, если Джонни сегодня надумает. И Джонни приходил, почему это не было каждый день — Эван так и не понимал, но спрашивать побаивался, наверно где-то в душе опасаясь, того, что ответ может ему не понравиться.
Джонни был совсем не таким, как на соревнованиях, Джонни из тура — светлый, улыбчивый, кокетливый, порывистый проказник, дразнивший Эвана мангустом и нахваливавший его в интервью. Этот Джонни теперь всегда был внимателен к Эвану, к любому его слову, к шутке, к каждой высказанной мысли, к каждому желанию. А сам Эван напротив готов был слушать Джонни часами напролет. Эвану нравилось даже просто так между репетициями вместе с Сашей или Танит торчать в номере у Джонни, словно одно это уже гарантировало веселое и интересное времяпрепровождение. Номер Джонни всегда утопал в вещах, и хотя Эван не понимал, зачем таскать с собой в тур столько всего, Эвану нравилось завалиться на кровать где-то между книгами на русском, связкой шелковых шарфов, плюшевыми медвежатами и тремя разными футлярами для ай-фона и слушать беззаботную болтавню. А у Джонни в запасе было столько всяких шуток, словечек и фенечек, вещей и прочей мелочи, которые, казалось, могли принадлежать только Джонни — вне Джонни они были бы неуместны.
Джонни был переменчивым, как и его реакция, которую Эвану часто было трудно предугадать — на что Джонни надует губы, а на что рассмеется. И для Эвана в этом был настоящий адреналин, как от американских горок, что в сочетании с калейдоскопом новых городов и впечатлений и вовсе превращали этот ледовый тур в глазах Эвана в диковинный аттракцион.
Даже через три недели Джонни оставался непонятным, а многое в Джонни откровенно ставило Эвана в тупик, будь то страсть Джонни ко всему русскому, красная помада в косметичке или четко ощущаемая непримиримость Джонни с любыми ограничениями и предписаниями. В сотый раз наблюдая, как Джонни укладывал в чемодан свои свитера с надписью СССР, Эван, пожимая плечами, обронил, что быть может, не стоит так выставлять это напоказ.
«Сам подумай, что Эван Лайсачек может посоветовать Джонни Вейру? Как стать чемпионом?» прошипел Джонни в ответ. - «Ха! Господи, ты даже слово русофил не можешь правильно произнести» Джонни замолк, словно раздумывая, рассердиться ему или нет. А потом уже всматриваясь в глаза Эвану с нотками злости в голосе и на полном серьёзе добавил: «Я не такой как ты, Эван, слышишь.» И пока Эван тоже молчал, успев лишь напугаться тому, что неподумав ляпнул, Джонни уже сменивший гнев на милось, расстёгивал толстовку, и стягивая с себя узкий трикотаж, строго шептал Эвану на ухо с русским акцентом «Товарищ Лисачек, займитесь своим делом.» Надо ли говорить, что потом вся эта русская символика ещё долгое время погружала Эвана в какой-то эротический транс.
К автобусу они тогда сильно опоздали. И, конечно, для всех выглядело странным, когда, наконец, появился Вейр, а следом за ним и Лайсачек, волочивший два чемодана — свой поменьше и второй огромный с русским флагом на кармашке.
Эван очередным утром уговаривал себя, что нужно помнить о предосторожностях, и не мог оторваться от вида Джонни, размышлявшего перед очередным репортёром о том, что его трёхгодничным отношениям, кажется, приходит конец. Джонни грустно выпячивал губу, но в глазах Джонни, хоть и уставших, никакой грусти и в помине не было. Эван тогда настолько был горд и воодушевлен, представляя себе, как этот «индюк» Дрю прочитает, увидит это интервью и сделает для себя, наконец, все необходимые выводы.
Эван то и дело не поспевал за Джонни, за его сменами. И даже через месяц было непонятно до конца какой он по характеру — веселый, злой, смешной, романтичный, холодный, восторженный, грустно-задумчивый. Сумасшедший. Как бы то ни было - Эван был самым преданным зрителем — вечером с упоением целуя запястья Джонни, которыми Джонни всё утро крутил перед носом Эвана — примеряя одну за другой красные перчатки-клювы, надаренные поклонниками. «Ну как Эван, ну как?». Эвану нравилось - не то слово.
Тур продолжался, город за городом, репетиция за репетицией, но едва ли это могло превратиться в рутину. Улыбающийся Джонни кружил по льду вокруг Эвана и, приближаясь, шептал вполголоса: «Знаешь мой секрет, Эван? Знаешь? я на самом деле не лебедь, а змей. Я змей, Эван.»
А потом, удаляясь, Джонни кричал: «Эй, мангуст, давай догони! Ха-ха-ха, Эван, улыбнись - мангусты очень веселые охотники, знаешь...» Смотреть на Джонни и сдерживать себя было мучительно непросто. Хотелось догнать, да не просто догнать. У Эвана закружилась голова, не от кружившего Джонни, а от всего происходящего. Догнав Джонни и прижимая его к бортику, Эван с трудом удерживал себя оттого, чтобы не поцеловать его на глазах у всех. И настигнутый Джонни вдруг и впрямь извернувшись как змея, зашептал с истомой: «Evan is heaven». Переполненный желаниями - Эван опустился на лёд, улыбаясь и закрывая лицо руками, словно стесняясь того, что кто-то смог бы увидеть и прочитать по его лицу всю бурю эмоций, счастья и возбуждения.
И потом Эван смотрел на себя в зеркало, рассматривал себя снова и снова, и даже сам начинал себе действительно нравиться. Думая о Джонни, сидящем где-то в соседнем номере, и о том, что снова приближается вечер, сглатывая застрявший от волнения ком в горле, взбудораженно смотрел и улыбался своему отражению, словно видел себя такого впервые.
А вообще, с Вейром было прежде всего весело. Было интересно заниматься даже самыми обыденным вещами. Даже обычное утреннее стояние за оладьями в столовой Джонни превращал в настоящую хохму, а примерку костюмов к очередному представлению в полную феерию. Было интересно, что Джонни думает о самых разных вещах, даже самых малозначительных. О! Джонни всегда было, что сказать. А ещё Джонни не прекращал хвалить Эвана — отчего сам Эван окончательно терял дар речи. Так Эван узнал, что у него «красивые как у рыси глаза, и голос словно он выпил слишком много шоколада, не запив водой, и волосы пахнут фиалками, руки как с египетских фресок, а бёдра как у топ-модели Маркуса Шенкенберга.» От всего этого у Эвана бурлила кровь и пылала голова, как в лихорадке.
В последний вечер после финального шоу Джонни с задумчивым видом предложил перенести свои вещи к Эвану в номер, чтобы не расставаться до утра. И Эван, не проведший с Джонни до этого ещё ни одной полной ночи, практически попрощавшись с рассудком от предвкушения и наплевав на все предосторожности, согласился.
Эван и не спал толком, через короткое время после, казалось бы, наступившего удовлетворения кровь опять начинала закипать, и Эван принимался шарить под одеялом по телу Джонни. Сонный Джонни шептал: «Ну хватит, Эван», а сам, отвечая, уже тянулся к губам Эвана, и всё начиналось по новой. На утро больше изможденные, чем отдохнувшие, они, молча, собирались к отъезду. Даже завтрак показался каким-то особенно тоскливым. Теперь Эван узнал, каким бывает утро с Джонни, молчаливым и притихшим, и игнорирующим любые попытки Эвана поговорить. И в душе уже свербило оттого, что буквально через час Джонни опять на месяцы пропадет из жизни Эвана. Грядущая неизвестность пугала — как теперь всё будет? И лишь уже у выхода из номера, выволакивая вещи, Джонни заговорил, но едва ли это было тем, что ожидал услышать Эван.
«Лайсачек, знаешь, не подумай там себе чего насчет нас с тобой. Я теперь холостой. И никого не люблю.» Эван кивнул, потому что совсем растерялся и не знал, что сказать. Да и почувствовал, что нужно было как-то сохранить эффект от слов Джонни. Потом сидя в самолете, летящем в противоположную от Джонни сторону, размышляя о них двоих и об этих невероятных неделях, Эван объяснял эти слова Джонни, до безумия обидные, именно страстью Джонни к эффектам.
Ближайшие пару месяцев Эван протянул на впечатлении от этого тура. Да и общение продолжалось – то есть то, что кто-то другой и общением бы не назвал. Эван не решался звонить, лишь слал смки со словами – «Скучаю, Не могу дождаться, Не могу...» В ответ на это через полдня получал – «Привет, Эван, как у тебя дела?»
А там уже начинались кубки гран-при, национальный и мира. Вообще, всё как-то круто поменялось в этот постолимпийский сезон — тренер Френк открыл Эвану новый взгляд на фигурное катание, особенно тщательно растолковывая о проводимой политике и о имидже в глазах судейства. Тренер Френк был большим мастером убеждения, великолепно разбирался во всех подводных течениях судейства, и Эван со следующего же сезона оказался втянутым в новую борьбу за правильный имидж фигурного катания. И практически сразу Эван почувствовал плоды - вскоре он стал чемпионом США. Первый раз. А ещё он почувствоал, что Джонни оказался в другом лагере. И как пресса, в миг почуявшая дух противостояния, подхватила борьбу и трубила о соперничестве, которого ещё не знало фигурное катание, выдергивая слова из контекста, противопоставляя фразы, где Эван и не задумывал по сути никакого противопоставления. И понеслось. И Эван почувствовал, как вслед за этими публикациями в менялись и отношения с Джонни — было ли это настолько связано? На первую же смску со словами «скучаю», посланную Эваном после первого же неоднозначного интервью Эвана, Джонни так и не ответил. Очевидно, Джонни отреагировал даже быстрее, чем Эван вообще понимал, что произошло.
Буквально через считанные месяцы что-то окончательно надломилось, сломалось. Джонни словно выключил для Эвана все свои «прожектора» и окончательно отгородился от Эвана всеми своими «русскими флагами и мехами», которые теперь изобиловали вокруг Джонни, и постепенно в жизнь Эвана вползло душное тянущее соперничество. При каждой встрече Эван видел, как Джонни теперь изливает свое восхищение и «солнечные лучи» на других людей, и максимум чего удостаивался Эван это невнимательной полуулыбки.
И в следующем туре – до которого Эван буквально считал дни, как перед соревнованием, ничего не случилось – словно между ними никогда ничего и не было. Словно Эван и Джонни – всегда были лишь соперники, как им напоминали снова и снова все журналисты. Разговоры с Джонни можно было пересчитать по пальцам - едва Эван просоедининялся к компании, Джонни уже через минуту закатывал глаза, будто измученный невероятной глупостью нового собеседника, и попросту тут же удалялся. А в те два раза, когда они оказались наедине – Джонни молчал, делал вид, что не замечает присутствия Эвана, хоть это и выходило у него как-то через чур нервозно.
И ночами, ворочаясь на кровати, вместо того, чтобы спать, и сверля темноту глазами Эван думал о том, что сейчас где-то рядом за стенкой лежит Джонни. И когда в измученном бессоницей воображении к прочему стали пририсовываться и всевозможные картинки того, что Джонни, быть может, лежит там не один - Эван решился и написал смс: «Всё время о тебе думаю. Джонни, будь моим мальчиком.» В ожидании ответа Эван пристроил мобильник рядом на подушку и сам не заметил, как провалился в сон. И только уже за завтраком, наблюдая помятый затылок Джонни за столиком в углу — Эван получил ответ: «Хватит слать мне смс-ки». И хоть это и выглядело бы абсолютным бредом, Эвана подмывало набрать номер Джонни прямо сейчас же. Ведь формально звонок не был смс-кой. Эван продолжал всматриваться в противоположный угол. Джонни завтракал с парнем из Швейцарии, всегда казавшимся Эвану каким-то странным. Вот и сейчас в даже в тёплой столовой швейцарец, замотанный в огромный шарф, повернув голову, с улыбкой поглядывал на Эвана краем глаза, а Джонни, тоже оглядываясь на Эвана, о чем-то взволнованно шептал щвейцарцу на ухо. А через минуту Джонни вышел, практически пробежав мимо Эвана и бросив на него надменный и раздраженный взгляд. В тот момент Эван по-настоящему пожалел, что вообще позволил себе ввязаться в эту историю с самого начала, что позволил поддаться этой слабости и сумасшествию. И что сейчас опять позволил себе открыться — намекнуть, как ему не всё равно, как он до сих пор хочет, мечтает. После этого тура стало только очевидно - прежнего Джонни для Эвана больше нет. К этому моменту окончательно исчезли и «солнечные лучи» и даже вежливая полуулыбка. Да и как ещё могло быть между соперниками? Эван затруднялся с определениями. Трудно было как-то обозначить одним-двумя словами то, что в внутри Эвана вызывало целый букет сложных, противоречивых мыслей, чувств, желаний. Как бы то ни было – слово «соперники» всё упрощало – можно было хотя бы объяснить, почему в интервью не оставлял без ответа ни одного вопроса о Джонни, и почему иногда было невмоготу проехаться как-нибудь совсем нелестно по Вейру в разговоре с друзьями, хотя Эван и сам понимал, что в одном слове «соперники» было не не уместить всех причин. Но Джонни тоже жил по правилам соперничества. Иногда Эван и сам не знал, плакать или радоваться очередной изящной шпильке, посланной Джонни в его адрес. В какой-то момент уже даже стерлась разница между тем — положительно или негативно реагировал Джонни на Эвана, даже если Джонни в ответ лишь молча крутил у виска, это было лучше чем если бы он просто прошел мимо, или оставил бы без внимания очередное заявление Эвана. — всё было лучше, чем равнодушие.
Но главный пародокс был в том, что даже когда Джонни всё ещё был поблизости — ехал в автобусе, сидел за одним столом или разыгрывал на льду одну с Эваном сценку, Джонни не хватало. Этого всего было слишком мало. Это всё, как и словесные перепалки, не давало и грамма удовлетворения.
И едва вернувшись домой Эван стал продумывать планы на грядущий сезон и даже отписался в Федерацию, что предпочел бы поехать на соревнования и в Россию, и в Китай, и в Японию - всё, чтобы обеспечить себе хоть какой-то минимум возможности видеть Вейра. Чего конкретно добивался этим Эван и сам толком не знал, но ему хотелось думать, что ясность придёт и ситуация сама подскажет, а на первых порах ничего другого, кроме как продолжать, и не оставалось. А к концу лета Эван увидел измененный график сборов и гран-при. И рядом с его фамилией не было ни Японии, ни России.
Едва Эван, разозленный и раздосадованный, переступил порог офиса USFSA, его встретил Фрэнк, тут же смерив его суровым взглядом.
«Хватит, Эван. Ничего не говори. Хватит выставлять напоказ свои нелепые пристрастия.»
Эван только пораженно кивнул, с трудом сглотнув, и так и не посмев от стыда поднять глаза. Эван никогда и не думал, что и эта сторона его жизни тоже не ускользнула от тренера.
И в какой-то момент то ли обострившаяся боль в теле от пережитой травмы истончила нервы, то ли терпение кончилось, но однажды утром - накануне соревнований после очередной дуэли с Вейром в прессе — Эван вдруг проснулся с какой-то легкостью на душе и с практически готовым решением - выкинуть Вейра из головы и из своей жизни. Как бросают же курить! Показалось, будто что-то, наконец, перегорело. И наконец, Эван сможет изменить и себя, и свою жизнь, и карьеру. Сможет вернуть себе радость и удовольствие, которые последнее время, превратились для Эвана прямо-таки в роскошь. И Эван принялся менять, в тот же день отправившись в салон, обрив волосы на голове и набив на теле сразу две татуировки — то, что давно хотел сделать и не решался, зная что Джонни всегда тату терпеть не мог. И дальше началась обычная жизнь с сознательным избеганием Джонни, жизнь, состоящая большей частью из графика тренировок допоздна, работы на собой, работы над ошибками, сборами, соревнованиями и редкими посиделками с семьёй, с Танит, или - уж совсем редко - друзьями в пабе. Иногда всё было настолько пресным, что даже любой разговор казался распланированным вплоть до фразы или шутки. Но такая рутина не была лишена изрядной доли умиротворения. К тому же Эван сблизился с Танит — она за последнее время невероятно похорошела, да и плюс ко всему, даже не смотря на все свои подозрения в отношении Эвана и Джонни, не теряла надежды, что её очарование сможет пробить брешь в обороне любого мужчины. Эван эту надежду в ней поддерживал, что есть сил, а быть может, тем самым поддерживал надежду и в себе самом - на то, что многое можно изменить в этой жизни вот хотя бы усилием воли. Кроме того Эван помнил о имидже, да и Фрэнк ни на секунду не давал ему опомниться, настаивая, диктуя, правя и корректируя.
А ещё забавляла Саша, оставившая соревнования и теперь посещавшая по выходным курсы актёрского мастерства рядом с домом Эвана. Она останавливалась у Эвана на день-два, чтобы не ехать домой, и каждый раз, как сорока на хвосте, приносила очередную новость о Джонни, словно желая расплатиться тем самым за гостеприимство или ещё и потому, что давно заметила, какие именно новости будят в Эване действительный интерес.
И Эвана это всё устраивало. Впереди маячила перспектива участия в Олимпиаде, и Эван считал справедливым, что за всё в жизни приходится платить - много или мало. Большой ли бы его плата, Эван старался не думать. Отказ от свободного времени и многих простых и в общем-то бессмысленных радостей - будь то выпивка, гулянки по клубам или ещё чего , свойственного людям его возраста, — личная жизнь... да какой она в принципе могла быть у Эвана?
Но совсем без секса обходиться не получалось, и на время, чтобы хоть как-то снимать скапливающееся напряжение, Эван завёл себе дружка. Марк тоже ходил на каток в Тойота-центр. На самом деле он был просто сыном владельца этого катка, и ему тоже нужен был партнер. А Эван ему нравился и сложностей совсем не возникало. Марк тоже был вынужден играть в молчанку, главным образом, от родных. Его отец пребывал уже в преклонном возрасте, и Марк в расчете на впечатляющее наследство боялся хоть чем-то разгневать старика. Каждую неделю, а потом уже раз в месяц, в какой-нибудь заранее оговоренной гостинице Эван и Марк снимали два номера по соседству на одном этаже. Это был просто секс, и конечно, больше страсти со стороны Марка. Эван понимал, что Марк на него запал и соглашался попросту на всё, что предлагал Эван. А сам Эван изголодавшись по физической близости приходил в отель снова и снова, но не давал никакой надежды. Это был просто секс и было просто удобно. Эван даже не испытывал никакого волнения, собираясь на свидание и беря очередные ключи у ресепшениста. Скорее это было нетерпение, которое человек испытывает в ожидании заказанного ужина. И это нетерпение не шло ни в какое сравнение, с волнением, которое испытывал Эван с Вейром. Как бы то ни было - все соревнования, совместные шоу и фуршеты по сути заканчивались для Эвана одинаково — взбудораженной мастурбацией в кабинке туалета или на кровати в номере. Встречи с Джонни для Эвана по-прежнему напоминали аттракционы в парке — если и не получишь желаемого, то хоть полюбуешься на пёстрые карусели.
И на очередном национальном турнире Эвану с этим почти повезло — журналистка усадила их с Джонни на один диван — и хотя всё интервью длилось пару минут, Джонни оказался достаточно близко, чтобы Эван заметил смущение Джонни, неловкость и заливший его щеки румянец. Тогда-то, на диване, Эван понял для себя, что отказаться от Джонни самому была нереальная затея. И сколько бы Эван не избегал Вейра, от мыслей о нем было не скрыться, как не скрыться от самого себя. Тогда же Эван решил, что сейчас ещё просто не пришло время, и для них обязательно настанет тот самый момент. И в этом решении не было тоски. Сейчас они с Джонни были как боксёры, выросшие вместе и разведенные теперь по разным углам ринга силою обстоятельств. Просто нужен был план и определенные условия, которые все изменят. Эван лишь закусил губу. Тот самый момент, по его мнению, совершенно точно должен был наступить после Олимпиады.
А сейчас Эван был готов подождать, с удовольствием слушая, как Вейр на вопрос об отношениях раз за разом заявлял, что у него никого нет, и наблюдая кокетливые взгляды Вейра, повадки и приёмчики бродвейской дивы, которые Джонни теперь без стеснения демонстрировал прессе и окружающим. Джонни всё чаще делал публичные заявления на разные темы, в его образе добавилось эпатажности и провокации, а по ТВ закрутили целое реалити-шоу с Вейром. Всё давало свои плоды. И результат стал известен и для Эвана - как бы то ни было, все усилия в конце концов вывели его на пъедестал Чемпионата Мира и благополучно довели до Ванкувера.

Все не влезло. еще к комментах, кусок и продолжение там же.